Глава первая
До диез
Дом был очень старым, еще довоенной постройки. Два этажа. Деревянные стены. Вокруг них высились новостройки спального района, но покосившиеся двери и подгнивающие рамы все еще гордо косились на бетон и стеклопакеты. У дома рос огромный тополь. Он тоже гордился своими годами, не опадающей едва ли не круглый год листвой и корнями, пробравшимися почти к самому земному ядру. Тополь любил дом, у которого рос, и частенько заглядывал в окна одной из восьми квартир. В квартирке этой всегда было на что подивиться и просто посмотреть на досуге. Вот и сейчас старушка сидела на своей кухне, попивая чай и оглаживая огромный самовар взглядом, а рядом с ней стояла девушка. Красивая, но растрепанная. Маленького росточка. Голос звонкий. Прелесть, не человечек. Солнечный луч заблудился среди многочисленных склянок комнатки и дробился в глазах девушки сотней переливов зеленого. Солнце. Тополь вздохнул, расправив ветви, и потянулся к небу, снова погружаясь в полудрему.- Ева, родненькая моя, что на сегодня?
- Сейчас, баб Зин, посмотрим, что там у нас. Так. Та-а-ак. Так-так-так. Семен Семеныч не придет. Позвонит и отменит встречу. Еще будут телефонные переговоры с неким Игорем, флейтистом. Ждем посещения Павла Романовича. Возможно, что книга жалоб пополнится – Князев.
- Еще что-нибудь?
Ева пожевала губу, внимательнее рассматривая линии на своей ладони. Склонила голову набок, закрыла глаза, задумалась.
- Нет, баб Зин. На сегодня всё.
- Ой, чует мое сердце, что не всё, Ивушка, совсем не всё.
- Да как же? У меня все точно.
- Знаю, знаю. Сегодня всё только начнется.
- Что начнется, баб Зин?
Настойчивая трель телефонного звонка прервала разговор.
- А вот и Семен Семеныч встречу отменяет, - Ева вышла, чтобы ответить на звонок.
Старушка встала с табуретки, подошла к окну, взяла в пальцы сорвавшийся с тополя лист, упавший на подоконник, и медленно опустила его в карман передника. Из прихожей слышался быстрый говор Евы, переназначающей встречу с учителем физики, где-то за домом шум стройки сливался с шорохом шин на шоссе, сердце билось привычно ровно, только вот что-то нерадостное было в солнечном осеннем утре, тянущее и щемящее, звонкое, натянутое струной, заставляющее напряженно всматриваться в рисунок будущего. К сожалению, листва пока молчала. Тополь спал. Солнце уходило за угол дома.
- Ну как?
- Перенесли на следующую неделю, - Ева покосилась на тонкую свою ладошку. – Кажется, нам предстоит аврал.
- Предстоит, деточка.
- Так ведь недавно все было нормально.
- И за секунды многое может произойти…
- Это верно. Только что?
- Вот и я думаю об этом, - почти прозрачный, охрой окрашенный лист тополя опустился в блюдце с водой. – Что видишь?
Зрачки девушки расширились, резко сузились. Ладонь приподнималась и опускалась над блюдцем, словно повинуясь воле магнита. Быстрые круги расползались от листа, блики заиграли по ряби воды – лист рассыпался алыми искрами, окрасившими воду в цвет рубина.
- Кровь. Сплетет. Воедино. Струны. Судеб.
Медленно сходил на нет багровый окрас. Ева закрыла глаза, с тихим шипением убирая ладонь от блюдца. Баба Зина потянулась к баночке с кремом, подала ее девушке:
- Все тяжелее твои ожоги, что-то явилось в мир недоброе. Ранит будущее.
Ева втирала мазь в ладонь, чувствуя, как быстро отступает боль – уходит из опаленной кожи, стирается из души:
- Что же за струны такие?
- Клиентура. – Баба Зина замерла на мгновение, сосредоточенно глядя в блюдце, и - улыбнулась; хитрые морщинки вновь собрались в уголках глаз, а руки потянулись к голубому в белый горох заварничку. – Чайку и вареньица. Клубничное. Сама варила.
Песок под босыми ступнями был теплым. Пальцы ног почти полностью уходили в него. Волны торопились коснуться берега, но соскальзывали в бездонность быстрее. Купол над головой был подобен небу, такой же голубой и высокий, но солнца не было видно, только легкое свечение линии горизонта не позволяло прибрежности окутаться глубокой синевой. Только сейчас он почувствовал, что проснулся. Проснулся во сне? Пальцы сжимались на рукояти меча. По острейшему лезвию стекали капли крови. Чья это кровь? Он ошалело смотрел на меч. Острой болью прошило правый бок, и Игорь осознал, что зажимает левой рукой глубокую рану. Он рухнул на колени, не в силах справиться с подступающей волной тошноты. «Небо» наливалось багрянцем и словно опускалось ниже, беспощадно давило, стирая морскую гладь, проглатывая ее, затягивая Игоря глубже в бескрайность пустыни. Держаться за рукоять. Не отпускать. Если он сейчас разожмет пальцы, то навсегда останется в обжигающей сухости пустыни и будет раздавлен. Почему? Что происходит? Невозможно поднять глаза. Боль пронизывает и затуманивает сознание. Взгляд остановился на узоре, украшающем лезвие: свирель, увитая дубовыми листьями, – и он вспомнил…
… Впервые Игорь проснулся от собственного крика. Он огляделся, не узнавая своей комнаты. То же окно, те же старые круглые часы на стене, книжные полки и стол, но что-то неуловимо изменилось, будто бы не хватало какой-то важной, главной детали этой комнаты – его самого. Он был далеко, там, под красным небом пустыни, а на пальцах его была кровь. Чужая кровь. Он поднял ладони. Ни следа. Перевел взгляд в окно. Быстро желтеющая одинокая береза со скуки подпирала подоконник. Серела хрущевка напротив. Игорь поднялся с постели и прислушался – в квартире никого, должно быть, мать уже ушла на работу. Нашарив в рюкзаке пачку сигарет, он вышел в кухню и открыл балконную дверь. Ветер бросил в глаза пригоршню мелкой березовой листвы, Игорь зажмурился и оступился. В мгновение промелькнула мысль: головой о балконную решетку – и прощай, молодость! Но уже в следующую секунду парень почувствовал под руками твердую рукоять выставленного перед собой меча. Острие крошило бетон - и медленно стаяло в воздухе, как только Игорю удалось восстановить равновесие. Он не удивился. Ладони все еще хранили тепло рукояти. Игорь закурил, достал из кармана телефон и набрал номер.
Ева кивнула и повесила трубку. Слабая улыбка тронула ее губы при взгляде на ладонь.
- Что там, деточка?
- Игорь. Флейтист. Я назначила ему на пять.
- А остальные?
- Шесть и семь.
- Перенеси всех на пять.
- Неужели эти трое?
- Я когда-нибудь ошибалась?
- Нет, баб Зин. Уже делаю.
Павла разбудил телефонный звонок. Какого черта в такую рань? Который час? О, уже полдень… Сколько же я проспал? Да замолчи ты, уже отвечаю!
- Да. Кто? А-а-а, добрый день… Я? А-а-а, точно. Вы знаете, девушка, я не уверен, что… Да. Да, конечно. В пять? Хорошо, я подумаю. Да. Спасибо. До скорого.
Что ж за день-то такой?! И зачем я вчера туда звонил? Ах да, Ляля! Ляля… Светлые кудри развеваются на ветру. Смех в глазах. Хлопнувшая дверь. Павел со стоном откинулся на диванную спинку. Поиграть, что ли?
Жжет тетивою изогнутый лук,
В венах бушуют пожары.
Сердца замедлится яростный стук,
Стрелка охранят ее чары,
Вздохи той девы, что манит рассвет,
Взгляд - изумрудная зелень.
Крестит волшебница лучника вслед –
Путь заклинаньем отмерен.
Что это? Откуда эти слова? Что это за песня? Павел все еще напевал мотив, но взгляд его стал рассеян, а картины, разворачивающиеся вслед за песенными строками, холодной дрожью пробивались по позвоночнику. В каждой из кровавых сцен участвовал он, Павел, сжимая в руках тяжелый лук, отправляя оперенно-острую смерть навстречу каждому, кто рисковал оказаться на его пути. Лук, покрытый защитными рунами, скрытыми в орнаменте ивовых ветвей, звенел натянутой струной тетивы, играя в сердце мелодию куда более близкую, чем такие знакомые гитарные аккорды. Павел сглотнул, часто заморгал в попытках отогнать видение и потянулся к телефону, чтобы подтвердить назначенную настойчивой девушкой встречу.
Иннокентий спал тревожно. Открытый конверт испугал его своей пустотой. Неужели даже эта женщина не знала ответа на его вопрос? Или знала, но не пожелала сказать? Тогда что же это за ответ, который ему знать не положено? Всему свое время, всему свое время. С этими словами пианист засыпал. Проснувшись, он чувствовал себя еще более измотанным, чем во все предшествующие дни. Он не помнил снов, но ощущение неконтролируемого, едкого волнения не покидало его ни на секунду. Кофе не пом. Сигареты были отложены в сторону. Он открыл было газету, но тут же отбросил от себя шуршащие бессмыслицей страницы. Вздохнуть и выдохнуть всю эту ерунду. Не думать, не думать, не думать – мысли отдавались болью, соскальзывающей по позвонкам, покалывающей кончики пальцев. Не разболеться бы. Вздохнуть и выдохнуть. Нужно позвонить. Позвонить и напомнить о том, что он все еще ждет свой ответ. Как? Личная встреча? Зачем? А почему бы и нет. Конечно, он согласится. Планы на вечер? Какие планы, милая девушка, у пианиста, который не может даже согнуть пальцы?! Пять. Решено. Буду.
Боль стала настолько сильной, что на глаза поневоле навернулись слезы. Иннокентий тихо застонал. Что же это? Встать. Найти таблетки. Позвонить врачу. Как же больно! Прошивающий ток заставлял пальцы нервно вздрагивать, ледяная тяжесть от ладоней стремилась к ногтям, не отдаваясь больше нигде, но вырываясь, кажется, из самого сердца. Когда терпеть стало невыносимо, пианист поднялся, чтобы попытаться дотянуться до аптечки. Руки плетьми упали вдоль тела, поднять их не было сил. Что это? Что? Какая-то болезнь. Паралич. Откуда? Минуты назад все было хорошо. Словно простреленные пальцы истекали мучительной болью. Иннокентий прокусил губу, закрыл глаза и замер посреди кухни. Тишина разбилась гулким стуком. Музыкант открыл глаза. Боль в левой руке прошла стремительно – на полу лежал тонкий стилет, крестовина которого была выполнена в виде переплетенных друг с другом ветвей клена с пробивающимися крохотными листьями. Обжигающим вихрем исчезла боль и в пальцах правой руки – звон второго клинка–близнеца окончательно стер муку. Иннокентий опустился на колени, коснулся пальцами металла – и почувствовал, почти увидел, темно-синее тепло, проникающее в сердце и уничтожающее беспокойство. Слова сами сорвались с губ:
- Терпкое плетение стали да восстановит биение сердца каждого, кто был справедлив и чист перед светом Дерева жизни.
Стилеты блеснули в луче солнца, пробравшегося сквозь жалюзи, и исчезли.