Новая увертюра. Новая жизнь. Новая любовь. Новые ноты.
Пальцы неуверенно поглаживают клавиатуру. Белое и черное. Теплое. Дерево и лак.
Не нажимая, только касаясь. Дожидаясь вдоха и задерживая его.
Ладони приподнялись, пальцы расслабились.
У самых их кончиков - тяжесть и жар.
Вдох и сила.
Взгляд за грань. Растворение.

Такой была вся его жизнь.
Из последних сил и навзрыд,
вырывая клочки диеза из-под уставших сердец,
пробегая тонкими длинными пальцами по душам, заставляя звенеть струны, ломая напряжение скрипичным ключом.
Всегда - распугивая ровные стайки нот немыслимой импровизацией,
забываясь в звуках и оглушая самого себя чистотой извлекаемого тона.
Безропотно он подчинялся воле темпа, но никогда не следил за дирижерской палочкой.
Сам - потерявшись в сложнейшем аккорде.
Сам - сбившись в спутанном ритме.
Сам - переходя с минора на мажор.
Сам - чувствуя клавиши не пальцами, но сердцем.

Родился и рос. Казался обычным. Тихим и ни в ком не нуждающимся.
Влюбился в звуки рояля и отдал всю свою жизнь натянутым струнам.
Приходили какие-то женщины, оставались, оставались и мужчины - каждый из них был музыкой в его душе.
Кто-то романсом Балакирева, кто-то вальсом Шуберта, кто-то бетховенской сонатой...
Уходили какие-то женщины, уходили какие-то мужчины -
оставались стопки нотных листов, испещренные понятными только ему значками,
сердце, дополненное новой гравировкой режущего фа-диез, ранящего си-бемоль,
и бекар - отменяющий всё.

Порой он не мог играть. Открывал крышку и молча смотрел на клавиши.
Дрожащие руки не могли подняться с колен.
Музыка умирала, тихо дыша там, где только она и может находится - где-то слева в груди.
Закрывал глаза, усилием воли прогонял слабость и играл
сперва хаотично, с болью, в басовом ключе, затем легче, легче и легче, замедляясь, успокаиваясь,
отдаваясь новой, неуловимой, но настоящей любви,
не замечая проносящихся мимо минут, часов, дней, лет -
такой была вся его жизнь,
наполненная музыкой, воспринимаемая как музыка и музыкой являющаяся,
музыкой, созданной тем самым ... Великим Композитором.