Я коснулся его руки. По моим ощущениям, он был абсолютно мёртвым.
Сидя на корточках, я задумчиво смотрел. Таких… существ?.. явлений?.. не было в моём мире, и я весьма смутно представлял себе, что должен делать далее.
Моё одиночество нарушилось столь внезапно, что требовалось время привести пошатнувшийся мир в равновесие, и потому я лишь наблюдал, не выпуская безжизненной тонкой руки.
Когда она шевельнулась в моих пальцах, я не удивился. И много позже, вновь обретя способность ясно мыслить, именно это полное отсутствие удивления счёл в этой истории наиболее удивительным.
В моём мире - призрачно-узорном и голубовато-снежном сейчас и утешительно одиноком всегда - теперь был этот пришелец… человек… ребёнок?.. Не мёртвый, хотя ещё несколько минут назад все мои чувства (а им я привык безоговорочно доверять) утверждали обратное.
Откуда среди моих изысканных кружев возник он - живой или нет, - оставалось загадкой.
Его губы открылись, но звуков не было. Тогда я направился к ближайшему из крохотных живописных озёр и принёс воды. Шагая к нему с бутоном лилии в качестве чаши, я любовался восхитительным контрастом: изящная невесомость легчайших оттенков голубого, сиреневого и лилового - и он, пятно ослепительно-золотое с алым и неистово пламенным… Это было странно и не в моём вкусе, так как я никогда не был сторонником броских тонов; но сейчас выглядело уместным и почти чарующим.
Уже влив несколько капель в его рот, я задумался, не окажется ли вода моего мира подобна яду для этого явно
чужого создания, - но он проглотил, и губы раскрылись вновь; так же вели себя иногда подбираемые мною умирающие гепарды из-за Края, и я решил лечить его, как их, а потому взял на руки и понёс в павильон - отмечая, что даже детёныш гепарда намного тяжелее.
Читать далее Опустив его на ковёр у камина, я принёс на сей раз не воды, а сока хмеля в чаше с узким носиком, когда-то сделанной для первого найденного гепарда из коры орба - мягкий, но очень прочный материал, который не расколется, если животное прикусит его нечаянно, но и не повредит его зубам. Чаша столь долго хранилась на полке, не используемая по назначению, что за годы кора успела слегка изменить цвет. А он уже открыл глаза и смотрел в огонь так серьёзно, словно в изгибах языков пламени видел картины или предназначенные лишь ему важные послания… впрочем, как и я. Камин был причудой, украшением - для обогрева павильон в огне не нуждался. Да меня холод и не волновал. Но волновала красота, а огонь был красив.
И человек, разрушивший моё уединение, взирал на мой огонь столь увлечённо, что заметил меня, лишь когда я приблизился вплотную. Взгляд его обратился на меня с тем же серьёзно-отрешённым вниманием; страха я не услышал, и это было хорошо, поскольку страх излечить труднее, чем ранения тела. Но у него не видел я и ранений. Однако по слабому трепету век и полной бездвижности я заключил, что первоначальное моё суждение - мёртвый - было весьма недалеко от истины.
Я напоил его соком; он послушно глотал, не делая попыток сопротивляться. Сок, помимо прочего, и усыплял, но имея дело с существом более яркой воли, нежели гепарды, я дополнил действие снадобья собственной силой, положив ладони на его виски. Вот тут я ощутил страх… или, быть может, мгновенную вспышку тёмной обжигающей тревоги, но к этому моменту гость успел утомить меня, и я не стал разбираться в нюансах, а лишь окутал его мягкой, шёлковой, властной вуалью сна. И с облегчением ушёл.
Изменяюсь. Дышу. Легко… За что отдал бы я свободу? Нет такого сокровища в этом мире… во всех моих мирах. Нет того создания, кто силой, ложью или нежностью вынудил бы меня лишиться её.
И лечу. Плыву. Изменяясь снова… смеясь. Смех мой слышен во всем моём мире - шелестом листьев, плеском ручьев, мягким шуршанием падающих снежинок.
Изменяясь… рыдаю. Долгий, отчаянный крик горя… где-то с гор сходят лавины. Где-то остров уходит на дно океана. Я потерял… когда-то… Но что?
Неважно. Вот суть моей свободы: я весь - порыв, весь - стремление. Ураган или тёплый ветерок. Тишина или землетрясение. Неважно…
Я изменяюсь - и лежа на спине, закрыв глаза - плыву. И вспоминаю.
Однажды я пришёл… или был здесь всегда?.. или пробудился, но по сути, это не имеет значения. Я нашёл других, а они нашли меня… но остались чужими, да и не всё ли равно? Лёгкими движениями воли и жажды свободы, как кистями, я перекрашивал облик мира… или - создал его из ничего… из снов, из капель своих миражей. Я люблю лето - и потому моей зимой тепло. Я люблю осень - и потому воздух всегда прозрачен, а рощи - многокрасочны. Я люблю весну, и потому короткие грозы столь неистовы, а сменяющие их радуги пахнут ландышем…
Я люблю летать.
И оно синее, моё небо.
А мои крылья - сияюще-зелены, как первая трава… Или - солнечны и ослепительны, когда мне нравится абсолютное одиночество. Или - лиловые, как грозовое небо… Или, или, или… Но всё это - лишь разные формы моей белизны, впитавшей всё, отвергающей всё. Я белый, белый, цвета моей холодной свободы.
И я лечу.
И никто не догонит меня.
Спустившись к заснеженной, голубовато-перламутровой роще, я изменился вновь и неторопливо пошёл по узкой тропе, скользя взглядом по живописным зимним кружевам на ветвях деревьев. Откуда здесь зима и снег? Иногда я задумывался об этом… мне никогда не было холодно или неуютно, и свежесть зелени и яркие краски цветов восхищали меня… в памяти всплывали сады, шпалеры роз - от пурпурных, почти черных, до винно-красных… и нежно-розовых. И белоснежных…
Но я ушёл оттуда, где их красота и ароматы опьяняли меня, и закрылся в безмолвном восхитительном одиночестве снежных кружев.
Быть может, где-то там одна из роз стала красной от крови насаженного на шип моего сердца?
Кто знает.
Я всегда испытывал странное для самого себя стремление разделить. Оно быль столь неясным и мимолётным, что понять его я попросту не успевал: оно окутывало меня ускользающим ароматом цветка, для которого у меня не было названия, и иногда приносило наслаждение, а иногда - боль; но никогда не становилось ясным…
…и постоянным - тоже. Уходил кто-то, или уходил я… ускользал, улетал. Назад, к своей свободе.
И всегда оставался Край. Интригуя и останавливая. И хотя понятие «страх» знакомо было лишь моему уму - но не чувствам, - отношение к Краю я мог бы назвать словом «страх». И это волновало.
Край… чуждое… непонятно… И тут только я вспомнил о ещё одной «непонятности», оставленной на ковре у камина в моём зимнем павильоне.
Это было настолько смешно, что я невольно хихикнул, как ребёнок (мелкая зверушка, чьё название я никак не мог выучить, хотя когда-то придумал его сам, резво метнулась с плеча на ближайшую ветку, осыпав меня искристым облачком снежинок).
Но всё-таки мне стоило возвратиться.
Он лежит на мягком ворсистом ковре, глядя в огонь. Я в одном из кресел, лениво касаюсь струн маленькой лютни; я пою старые (возможно, даже мои) стихи на мелодию, рождённую только что - от зрелища вспышки пламени на фоне переливчато-пастельных оттенков ковра. Мои мысли скользят плавно и поверхностно… да это и не мысли вовсе: я смотрю, я пою, а со стороны слышу и свой голос, и себя - смотрящего… и тот «я» - со стороны - лишь бездумный, беззаботный наблюдатель.
Лекарство и моя Сила излечивают далеко не сразу; фактически, они всего лишь подталкивают организм к исцелению собственными ресурсами - я противник любого принуждения. Особенно - в случае, когда детали мне абсолютно неизвестны. Я не нажимаю - я лишь легонько касаюсь.
(И одна из причин - ничто не действует только в одну сторону. Прикладывая Силу, ты всегда получаешь отдачу. Я не трус, но я осторожен. С «отдачей» я знаком не понаслышке, а Сила моя - отнюдь не то, с чем можно шутить).
Я «со стороны» слушаю свою песню, отрешённо подмечая нюансы: чуть фальшивящий на самых высоких нотах голос, упавшую на лоб прядь волос (руки заняты лютней, и пепельная прядка безнаказанно вносит диссонанс в холодную безупречность выбранного облика), белизну кружевных манжет, спорящую с белизной кожи… мне нравится это обличье - мне-поющему… немного манерному и не чуждому детской тщеславности. А меня «со стороны» это забавляет. В какой из жизней, в каком из забытых снов я был бардом, надменным ироничным певцом с лютней на плече и неизменной рапирой на поясе… и чьим-то страстным любовником однажды, а потом тёмные, тёмные воды сомкнулись надо мною… когда… когда-то.
И мне «со стороны» слегка смешно видеть блеск слезы, скользящей по подчёркнуто бледной щеке.
- У какого-то зверя странный мех.
Я окончил песню, но пальцы по-прежнему перебирали, словно лаская, струны маленькой лютни.
- Это не зверь.
Я помолчал, оценивая тот факт, что нежданный гость разговаривает так же, как я. По сути, это не было удивительно: я слушал живых созданий тем способом, который позволял понять любую осмысленную речь, - но сейчас я просто понимал. Он в прямом смысле слова говорил на моём языке.
И это значит…
Но нет. Что именно это значит - я обдумаю позже.
- Это искусственный мех.
Он немного поворачивает голову; теперь я вижу его глаза - в них отражаются блики огня, пряча цвет.
- Красивая песня.
И хотя я мастер в умении расслышать за одними словами другие, но в его словах - именно то, что сказано. И это удивляет… Отчего-то мне казалось, что мой «пришелец» - из тех краёв, где «искусственный» в отношении к меху - полный абсурд… или волшебство.