Глава первая
Осколки
Осколки
Вызревающая пшеница танцевала на ветру. По лугам катились изумрудные волны. Осколки звёздного света мерцали на бархате вечернего неба – чернота, переливаясь через пронзительную синеву, обращалась в пастельно-розовую кромку у горизонта.
Ланден летела так высоко, что, казалось, до звёзд крылом подать – небольшая и быстрая птичка, вроде ястреба, но прямоклювая и белоснежная. Лишь кончики маховых перьев золотистые, будто в солнечный свет обмакнуты.
Ветер в крыльях…
…парить в прозрачной прохладе воздушного потока, где земля кажется такой далёкой и неважной – и хочется верить, что нет её, что есть только эта спокойная, безграничная высь…
«Таша Фаргори, ты увлекаешься. Пора домой».
читать дальшеЛанден, сложив крылья, устремилась вниз – к игрушечным кубикам домов, разбросанных неровным овалом, теснящихся вокруг центральной площади. В сумраке небольшая деревенька Прадмунт сияла разноцветьем светящихся окон. С юга к ней прижался лиственный лес, с запада – посевные поля, с севера – высокотравные луга, а с востока замыкали кольцо яблоневые сады.
Почти кружится голова, не поймёшь, пике или падение…
…расправить крылья, поймать ветер почти у земли – и над белым шпилем водонапорной башни, сквозь дымок из труб, над крышами, над волнами яблоневых крон…
Вот и родное окно. Оно всегда открыто с той минуты, как Таша выйдет из дома…
Должно быть.
Удивлённо облететь дом – почему всё заперто?..
…пара взмахов крыльями – в печную трубу, из которой не идёт дым, приземлиться на стол, порхнуть на пол…
…три удара сердца…
Ещё мгновение худенькая светловолосая девчонка сидела, опустив голову, нахохлившись, как большая птица.
Но когда Таша поднялась с пола, - легко, бесшумно, - двигалась она с грацией большой кошки.
- Мама? – крик прозвучал тонко, неуверенно, совсем по-детски. – Лив?
Зрачки Таши расширились – они вбирали малейшие проблески света в тёмной кухне.
Слух был напряжён до предела – в доме царила абсолютная тишина.
«Почему никого нет?..»
Ноздри Таши дрогнули.
Запах…
…крови.
Из детской.
Выскочив в прихожую, в три прыжка оказавшись подле двери – Таша рванула её на себя.
- Нет, НЕТ!
Таша отпрянула, зажмурилась, ударилась спиной об стену. Отзвук её крика не сразу стих в темноте.
«Этого не может быть, не может, нет…»
Но даже если не видеть тела у пустой кровати сестры – запах крови оставался более чем реален.
«Проснись, Таша, проснись! Это просто кошмар, просто дурной сон…»
Боль от удара тоже была вполне ощутимой.
Медленно Таша открыла глаза. Медленно шагнула вперёд, нагнулась, протянула руку…
Жёсткая шерсть под кончиками пальцев, пылающие блеклым багрянцем щёлки приоткрывшихся глаз – и мир плывёт, расползается, отступает перед омутом чужих воспоминаний…
Маминых.
...Согласна ли ты, Ленмариэль Ралендон Бьорк, взять в мужья Тариша Пакринта Морли, любить его, хранить верность ему, жить в согласии и идти рука об руку с ним, пока смерть не разлучит вас?
- Согласна, - её голос летит под купол.
- Тогда – объявляю вас мужем и женой! – кажется, ещё немного – и старенький архидэй таки спляшет от радости. Он венчал ещё её бабушку и дедушку, потом – мать и отца. Он приходился желанным гостем во дворце Бьорков и нянчил малышку-Мариэль на руках, за что та нарекла его «дедушкой». Он крестил и причащал маленькую принцессу…
И вот теперь – обвенчал.
- Можете поцеловать невесту!
Тариш – нет, муж, теперь он её законный муж, Богиня, неужели вправду? – осторожно поднимает фату, Мариэль подаётся навстречу…
Толпа кричит «ура» - только что чепчики в воздух не бросает.
- Продолжим дома, - отстранившись, Таш лукаво улыбается. Они идут к выходу из церкви, и по обе стороны широкого прохода ликует их народ. У папы до глупого счастливое лицо, мама украдкой утирает слезу. Его мать рыдает, не скрываясь, а отец горд так, что грудку дует – того и гляди, взлетит…
Ей пятнадцать лет, и она самая счастливая девушка на свете. Она замужем за любимым, нет, обожаемым человеком, и не просто человеком, а Таришем из рода Морли, княжичем провинции Озёрной. Ну, она ведь и сама ведь принцесса – из древнейшей династии Бьорков. Правящей династии Вольного Волшебного Королевства Аллиграна. Таким образом, в будущем они с Ташем будут править Долиной, и теперь уже их дети будут принцами и принцессами…
Однако не все их подданные ликуют. Один человек провожает пару внимательным, чересчур внимательным взглядом.
Хотя – это и не совсем человек.
Бьорки почти уже тысячу лет правят Королевством. Вот только в последнее время до ушей её отца стал доходить слух, будто Шейлиреар Дарфул, - представитель одного из древнейших родов провинции Окраинной, - недоволен своим королём. И даже смеет утверждать, что в далёком-далёком прошлом страной правил его предок, Дарфул, а Бьорки вероломно расправились с королём и захватили престол… И потом – где это видано, чтобы престол наследовала многоликая нечисть?
Ну да, Мариэль не повезло родиться в Ночь Середины Зимы. В ночь с двадцать первого на двадцать второй день снежника , самую длинную в году, в то время, пока часы бьют полночь – в то время, когда каждый новорожденный обречён стать оборотнем. Но… ведь с этим смирились все. Раз уж её мать не могла подарить королю другого наследника – лучше принцесса-оборотень, чем отсутствие принцессы вообще. Правда, в случае с Хартом Бьорком король-оборотень нехорошо закончил, но это когда было, и потом… она в любой ипостаси прекрасно владеет собой. Родители действительно в ней души не чают. И Таришу всё равно, кто она, он любит Мариэль такой, какая она есть – лишь смеётся «чур, на меня коготки выпускаешь только фигурально». И не такое уж это проклятие, оборотничество, даже старик-архидэй так сказал, вот уж кто должен против всякой нечисти быть. И помолчал бы этот Шейлиреар, уж весь двор знает, что он тёмной волшбой балуется, и живёт больше века, наверное, - никто даже не помнит, - а всё мужчина в полном расцвете сил, чтоб его… Как и все маги, впрочем.
Ну да это всё неважно. Отец что-нибудь придумает.
А их сейчас ждёт бал, а потом – наступит ночь…
…Ты должна бежать, Мариэль!
- Я без тебя не уйду!
Проклятый Шейлиреар всё же подтолкнул народ к восстанию, и толпа мятежных рыцарей, волшебников-предателей и разъярённых горожан ворвалась в замок, убивая всех на своём пути. И её любовь, её жизнь, её Таш собирается бежать на выручку тем, кто сражается внизу, - без доспехов, без кольчуги, с одним лишь мечом!
- Они уже на лестнице! Сейчас единственный путь из этой башни – через окно, и ты можешь обратиться птицей и улететь, а я – нет!
- Я останусь здесь!!
- Они убьют нас обоих, вот и всё!
- И пусть!!! Я… без тебя… - голос срывается в рыдания.
Ну почему, почему, почему им было отмерено три месяца? Всего три месяца светлой и счастливой жизни?
Таш берёт её руки в свои. Тихо смотрит в глаза:
- Мариэль, ты должна жить. Ради нашего ребёнка.
Из-за двери, с винтовой лестницы доносятся крики…
Она всхлипывает:
- Я…
- Да, Мариэль. Ты моё сердце, ты – моя жизнь. И он – тоже. Пока вы будете жить, я всегда буду с вами… Я всегда буду с тобой.
Мариэль плачет. Он лихорадочно целует её щёки, губы, шею. Отстраняется резко, будто боясь, что ещё миг – и не сможет.
- Если ты допустишь, чтобы вас убили, я никогда тебя не прощу, - он шепчет, но в шёпоте звучит сталь, - даже на том свете, где мы когда-то встретимся.
Миг, ещё миг она смотрит в его серебристо-серые глаза – а потом, рыдая, в последний раз обвивает его шею руками, касается губами губ и бежит к окну.
- Лети, - кричит он вслед, - лети так, чтобы обогнать свет!
Но она уже распахивает ставни и прыгает, оборачиваясь в полёте, и в обличье сокола летит быстрее стрелы, быстрее ветра – так быстро, чтобы не увидеть, как дверь распахнётся и в комнату ворвутся мятежники…
…Просыпается, просыпается!
Мариэль открывает глаза:
- Где я?
- Мы уж думали, ты не выкарабкаешься, - голос звучит нежно и ласково. Осторожная рука промокает ей лоб чем-то мягким и влажным.
Будто Мариэль снова семь лет, она болеет, а мама сидит подле её кровати, не доверяя фрейлинам, собственноручно меняет ей компрессы и рассказывает сказки…
Она откидывает одеяло, - безумно жарко, - оглядывается. Подле кровати, на трёхногом табурете сидит светловолосая женщина и комкает мокрое полотенце. Поодаль, у стенки, мнётся бородатый мужик. Сколько лет, не сказать – оба явно относятся к тому типу людей, которые вырастают в юношей и девушек, а потом, минуя промежуточную стадию, в каком-то возрасте вдруг обращаются в стариков и старух. И таковыми остаются очень, очень долго.
Лица обветренные, простоватые, одеты чисто, но просто, руки огрубелые, мозолистые…
Ясно. Крестьяне.
- Кто вы и где я? – голосом Мариэль можно бриться – с такими же нотками она обычно отдавала приказы.
- Ты в Прадмунте, милая. Деревне почти у границы Озёрной с Окраинной. Меня зовут Тара Фаргори, а это мой муж Гелберт.
Фаргори… Случаем не те сидроделы, которые сидр к самому королевскому двору поставляют?
- И… как я здесь оказалась?
- А ты совсем ничего не помнишь?
Мариэль хмурится. Смутно, как сон…
…полёт, бесконечный полёт, как можно дальше, как можно дольше, пока не выбьется из сил – а потом не то лететь, не то падать вниз, вниз, в бесконечность…
…холодная белизна кругом…
…вязкое чернильное небо…
…мягкими, почти сияющими в темноте хлопьями – снег…
…мрак.
- Мой сын охотился и наткнулся на тебя. Ты лежала у лесной тропинки, почти вся под снегом… он думал, что ты мертва… потом понял, что ошибся. Но когда принёс тебя сюда, смерть в твой затылок дышала – столько пролежать в снегу, да ещё… без одежды…
Мариэль опускает глаза: сейчас на ней длинная рубаха.
И зачарованные цепочки на шее.
- Ты семидневку металась в лихорадке. Бредила, кричала что-то про восстание…
- Восстание?
- Короля же свергли, - Тара коротко, судорожно вздыхает. – Кровеснежной ночью прозвали… странно, как на деле кровавый снег не выпал… Короля, всю семью и придворных, что к восставшим не примкнули, вырезали. Теперь на троне Шейлиреар Дарфул Первый, князья позавчера ему на верность присягали…
Судорожно стиснутые пальцы вонзаются ногтями в ладони. До боли – несравнимой с той, что внутри.
- …что я говорила-то? Ах, да – ты неделю бредила. Мы уж думали, не выживешь, но ты сильная оказалась… Потом быстро на поправку пошла. А ты… совсем ничего не помнишь? Какая с тобой напасть приключилась? Почему ты там очутилась… в таком виде?
Мариэль смотрит ей в глаза – светлые, блекло-голубые. Ласковые, добрые…
…наивные.
Глуповатые.
- Я не помню.
- Как… не помнишь?
- Не помню, не могу вспомнить! Я помню, что меня зовут Мариэль, и… и всё. Не помню, как оказалась в лесу, куда и зачем я шла, есть ли у меня дом, родители…
- Тише, тише, - кажется, слёзы в её голосе звучат убедительно – Тара успокаивающе касается её волос, - ничего, ты, наверное, просто устала… плоховато соображается после такого жара… Я принесу тебе поесть. И молока с мёдом. Хорошо?
- Да… спасибо.
- Вот умница. Гелберт – за мной.
Тот послушно выходит. Вперевалочку, по-медвежьи следует за женой – на кухню, вестимо.
- Бедная девочка, бедная, ох… - Тара усиленно звякает тарелками и говорит шёпотом, но Мариэль лишь чуть напрягает слух, чтобы всё расслышать. – Богиня, за что ей это?
- Думаешь, ей память отшибло? – ну да, голосом Гелберта одарили под стать походочке – явно позаимствованным у кого-то косолапого.
- А что, разве не видно? Бедная девочка. Конечно, такое пережить…
- А…
- Но я вконец уверилась, что она из господ. Говорит так… как приказывает, а это – первый признак знатной дамы. Я ж тебе говорила, она явно из знати – все эти перстни родовые, медальоны…
- И что знатная девушка делала одна в лесу, да ещё голая?
Скрип двери. Олово снежного ветра, на миг ворвавшегося в дом, глухой перестук шагов…
Кто-то пришёл.
- Она из свиты королевы или принцессы. Бежала из Окраинной, но её нагнали… Обесчестили бедняжку и бросили в лесу умирать. Спросишь, почему украшения не сняли? Мы их тоже снять не смогли, раз – побрякушки зачарованы явно, и два, если скажешь, что можно было их вместе с головой отрезать – наверное, их целью был не грабёж. Они хотели просто… поразвлечься.
- Но…
- Мам, пап! – а вот и её спаситель явился, похоже. Звучным басом он явно удался в папеньку. – Как девушка?
- Только очнулась, - шёпот Тары истекает нежностью, как патокой. Да, материнской ласки и заботы в этой женщине зашкаливающе много…
- Вы ей рассказали?..
- Конечно!
- Тогда пойду к ней. Она наверняка захочет… поблагодарить меня, - шаги.
- Альмон!
Скрип половиц затихает на миг:
- Что?
- Она ничего не помнит, кроме своего имени… но я знаю, что она из господ.
- Даже так?
- Не забывай о манерах!
- Я само воплощение манерности, - стон отворившейся двери.
Её спаситель входит в комнату: рослый широкоплечий детина, закутанный в тёмный плащ. Сальные чёрные патлы, крошечные глазки, нос даже не горбатый, а холмистый, усы щётками…
При одной мысли о том, что он видел её без одежды, Мариэль передёргивает.
- Здрасьте, госпожа, - красавец расплывается в желтозубой улыбке, - рад видеть вас в добром здравии… Вроде выглядите вы гораздо лучше…
Взгляд, которым этот… медведь ощупывает её ножки, не прикрытые короткой рубахой, Мариэль почти чувствует.
- Как прикажете вас… э… величать?
Мариэль окидывает взглядом комнату. Она редко бывала в крестьянских домах, но сейчас ей хватает взгляда, чтобы определить: хозяева этого дома – крестьяне очень даже зажиточные.
Мариэль косится на тёмное окно, за которым скулит ветер.
Мариэль ищет решение.
Раз за неделю её не нашли – её и не искали: этой чародейской мрази Шейлиреару на поиски хватило бы и дня. Принцесса Ленмариэль Бьорк мертва – даже для мятежников.
Она осталась одна.
Когда она поправится, Фаргори выставят её за дверь – какой бы доброй ни была Тара, лишний рот крестьянам не нужен. Особенно если вскорости этих ртов окажется целых два. Ей и её ребёнку никто не поможет…
Конечно, она может остаться у них в качестве служанки. Вряд ли им нужна служанка в том смысле, в каком привыкла понимать эту должность Мариэль, но лишняя пара рук всегда пригодится. Она может работать на них за хлеб и кров. Делать всю чёрную работу своими нежными ручками, никогда не державшими ничего тяжелее малахитового гребня…
Если они захотят помощницу, обременённую младенцем…
А есть ещё один вариант.
Тара явно добрая женщина. Таре явно нравится Мариэль. Тара явно преклоняется перед «господами».
А ещё Тара явно женщина порядочная.
Конечно, версия обесчещения, которую Мариэль не может опровергнуть, значительно портит картину… но Тара наверняка сможет об этом забыть. Хотя бы ради «побрякушек».
Не каждому захочется укрывать неугодную новоявленному королю девицу… но если бы им не хотелось – не стали бы её выхаживать.
Ребёнку уже месяца два… но ведь она может родить его «недоношенным».
А о том, что от одной мысли о подобной перспективе её начинает мутить – Мариэль постарается забыть. Она должна выжить.
Она обещала…
Мариэль встаёт. Грациозно поводит плечами. Делает шаг вперёд.
Один шаг обречённости.
- Мариэль, - её голосок звучит нежно, как переборы струн арфы, - но не надо на «вы», это я должна выказывать уважение… Вы спасли меня, и я навсегда в неоплатном долгу перед вами.
Да, конечно, она рисковала.
Но что-то подсказывало ей – Тара не позволит своему сыну «просто поразвлечься»…
…Нам досталось всё имущество, без лишнего рта заживём ещё лучше, да к тому же теперь мы хотя бы в собственном доме сможем спокойно перекидываться.
Маленькая Таша поднимает на неё безмерно удивлённые серебристые глаза. Серебристые… Интересно, дар судьбы или её насмешка – каждый день видеть перед собой его маленькую копию?
Порой хочется, чтобы Таша была менее похожей на своего отца…
- Мам, как ты… почему?! – она рыдает шёпотом. Не хочет разбудить сестру – трёхлетняя Лив сопит рядом в колыбельке. – Это же… это же папа, мой папа!
…своего настоящего отца. А не того, кого считала отцом Таша.
- Я просто пыталась объяснить тебе, что жизнь продолжается, - она рукавом промокает слёзы на щеках дочери, - и мне не нравится, когда моя девочка плачет. Будешь всё время плакать – у тебя будут красные глаза, а никто не любит девочек с красными глазами.
- Меня и так не больно-то любят, - бурчит Таша, - ты же редко разрешаешь мне гулять с ребятами.
- Малыш, мы уже это…
- Мам, просто они считают, что, раз я редко выхожу с ними, то я задаюсь! К тому я одеваюсь, как… как «госпожа», а им только дай подразнить, какая я гордячка! Один Гаст внимания не обращает… вроде.
- Таша, тебя не должны интересовать их пересуды. Ты ведь действительно «госпожа», и они тебе не ровня. Ты – наследница родов… рода…
- Морли. Я уже слышала, мам, много раз.
- Ну вот. А они – простые крестьяне.
- Мам, они ХОРОШИЕ! Ты-то тоже была «единственной наследницей», но не только общалась с «простыми крестьянами», но и вышла замуж за одного из них! Восстание, да, я знаю, короля убили, всю твою семью, потому что приближённые Его Величества были, тоже – но ты ведь никогда не вышла бы замуж за папу только потому, что тебе некуда было больше деваться!
Мариэль, чуть сощурив глаза, смотрит на дочь.
- Спокойной ночи, малыш, - она сама едва слышит свой голос.
Одно из достоинств Таши – она всегда понимает, когда можно спорить с мамой, а когда нет. Поэтому сейчас просто откидывается на подушку и отворачивается к стене. Молча. А Мариэль, прикрыв дверь детской, идёт в гостиную, подходит к окну, утыкается лбом в прохладное стекло, глядя на спящие в сумраке яблони – и щёки жгут обидные бессильные слёзы.
Почему, почему она вынуждена всё время лгать, почему не может рассказать всё без утайки хотя бы собственной дочери?!
Помнится, семилетней Таше Мариэль пыталась объяснить, почему они должны скрывать от людей своё «истинное лицо»… О, да. Пыталась.
- Малыш, люди не любят тех, кто отличается от них, - сказала она тогда.
- Почему? – последовал вопрос.
Мариэль даже растерялась:
- Ну… просто не любят, и всё.
Таша наморщила лобик – а потом взглянула на мать, и её серые глаза походили на блюдца:
- Что, ВСЕ люди?
- Большинство. Встречаются, конечно, некоторые…
- Но мы же не виноваты в том, что мы другие?
- Мы ни в чём не виноваты, малыш.
- Но раз люди не любят нас, хотя мы ни в чём не виноваты – это плохо!
- Ну… да. Не очень хорошо.
- И… и… И что же тогда, получается, что ВСЕ люди – плохие? – её лицо выражало истинный ужас. – И… и папа, и соседи, и… все-все?!
- Нет, конечно, - Мариэль безнадёжно погладила дочь по светлой макушке, - я… пошутила. Просто… делай то, что мама говорит, ладно? Не то мама расстроится.
Вот это Таша поняла. И послушалась. Она всегда слушалась.
Не хотела бы Мариэль ещё раз увидеть такое выражение в лице своей дочери… а в тот момент, когда Таша узнает правду – оно вряд ли будет другим.
Может, Таше правда и понравилась бы. Злой король, изгнанная королевна, потерянная принцесса, понятия не имеющая о своём королевском происхождении… Всё в лучшем духе её любимых сказок. Да только неожиданно оказаться на месте той самой принцессы – на деле нерадостная перспектива. Повести народ за собой не так просто, как кажется. Люди ко всему приспосабливаются. Люди из всего могут сотворить привычку. По сути, так ведь гораздо проще – когда случается что-то, чего ты не ждёшь, убеди себя и окружающих, что так оно и должно было случиться. И всё сразу встанет на свои места.
Если не получается пойти против короля-чародея, подчинись и сделай вид, что так всё и было задумано.
О Кровеснежной Ночи правду в книгах по истории не писали. Если уж на то пошло, там вообще о ней не упоминали – Шейлиреар Первый, оказывается, пришёл к власти «в результате внезапной и неожиданной кончины монарха и наследницы престола, из-за чего род Бьорков был прерван». И лишь в народе из уст в уста слухи передавались. И с годами они искажались, извращались, и новое становилось всё привычнее, а старое, безвозвратно ушедшее, виделось в другом свете, а чтобы не приходилось об этом ушедшем жалеть, так просто немножко это ушедшее очернить…
Сейчас, как выяснялось, Бьоркам и всей «поганой знати» «досталось по заслугам».
И что ты можешь сделать? Что можешь изменить? И хочешь ли?
Сколько проживут они с дочерьми, стоит Мариэль объявить о себе?..
Она подходит к каминной полке, берётся за край, напрягает пальцы – и та крышкой поднимается вверх.
В тайнике осталось три цепочки, не считая перстня Бьорков. Хорошо ещё, что Её Высочество Ленмариэль всегда таскала на шее по шесть-семь фамильных драгоценностей. Стоили побрякушки дорого: помимо благороднейших металлов и драгоценнейших камней, украшения ещё и зачаровывали на обереги лучшие маги Провинции. А по спецзаказу к тому же вплетали чары приспособления, чтобы цепочки подстраивались под шею владелицы: иначе не удержались бы после перекидок.
Как Мариэль и рассчитывала, приданое послужило основной причиной того, что Тара, Гелберт и сам Альмон прикрыли глаза на все белые пятна и смущающие места в биографии будущей жены и невестки. Впрочем, главного смущающего места Мариэль им всё равно не сказала: никакое золото не заставило бы суеверных крестьян смириться с тем, что их невестка – оборотень. Хотя золото в конечном счёте сыграло немаловажную роль в том, что они с Ташей живы-здоровы… Конечно, она потребовала у всей «семейки» клятвы не присутствовать при родах, конечно, умолила притушить свечи – но одна из цепочек, перейдя в морщинистые ручки повивальной бабки, благополучно закрыла той рот. Который мог проговориться, что как-то больно странно кровь у новоявленной матери на свету отливает…
Впрочем, золото – не самый надёжный замок для болтливого рта. Особенно для такого болтливого рта. Могила куда надёжнее – а Мариэль позаботилась о том, чтобы этот замок нашёл старуху как можно скорее. Вообще-то она хотела скорее пригрозить Гринке, чтоб язык не распускала – чуть-чуть ведь соседке не проговорилась о подозрениях своих… И ведь почти ничего и не делала, просто сидела подле кровати. Ну, порычала чуть-чуть. И то, что ночью, спросонья зрелище оскалившейся чёрной волчицы довело Гринку до сердечного приступа с летальным исходом – проблема исключительно самой Гринки.
Украшения продавали потихоньку – вырученных денег хватало надолго. Конечно, им троим на припевучую жизнь и выручки с сидра было бы достаточно, но Мариэль не смогла бы скупать Таше книги стопками и одевать свою принцессу в шелка и бархат. Да, пусть её дочь выросла среди простолюдинов, но Таша ведь принцесса, и Мариэль хотела видеть её образованной и выглядящей соответственно. Хотя бы дома – на люди в «королевском» виде показываться не особо-то умно.
В ближайшую поездку в город, наверное, стоит отнести в лавку очередной медальон…
Мариэль задумчиво вертит в пальцах кулон с александритом. Она без сожаления продаст все свои драгоценности, кроме трёх: кулона, - маминого подарка на свадьбу, - перстня Бьорков и перстня Морли, который Мариэль носит на пальце. Наверное, кулон она отдаст Таше в день рождения, в дополнение к новой книжке и атласным туфлям. Надо же – двадцать третьего её девочке исполнится уже десять лет…
Наклонив ладонь, она позволяет кулону соскользнуть обратно в тайник. Возвращает крышку тайника на место.
За последний год Таша явно стала… умнее. Хотя скорее – не такой наивной. Та же ситуация с деревенской ребятнёй наконец заставила её понять: люди действительно не любят тех, кто отличается от них.
Да и… смерть Альмона, пожалуй, пойдёт Таше на пользу.
Мариэль растила дочь в тепличных условиях, ограждая от всего, оберегая от малейших волнений – но при этом, естественно, не уставала рассказывать Таше о том, как опасен окружающий мир. Только эти рассказы Таша явно приравнивала к сказкам на ночь. Она упрямо считала мир прекрасным. Она упрямо верила в то, что все окружающие хорошие и добрые. И упрямо, с каким-то детским эгоизмом верила в то, что это кому угодно может быть плохо – а вот у неё всё обязательно будет хорошо.
Слава Богине, хоть наглядные примеры действовали на неё убедительно.
Таша стала осторожней лишь после того, как на очередной прогулке в лесу ей пришлось уносить ноги от голодных волков – и после той истории с колодцем, естественно.
Таша поверила, что люди умирают, только когда сгорел в лихорадке младший сынишка Койлтов.
После того, как ограбили и убили старика Шелмана, Таша поняла, что представители так называемых разумных рас – хотя звери вообще-то тоже обладают разумом – могут причинять зло себе подобным.
Когда скончались Тара и Гелберт, Таша была слишком мала, чтобы что-то понять. А потому до сегодняшнего дня она упорно считала, что умереть, быть ограбленными или убитыми могут только другие – далёкие, малознакомые или вообще незнакомые люди. А Таше и её близким бояться нечего.
Теперь, может, она наконец поймёт: даже у неё не всегда всё будет хорошо.
Что ж, наверное, когда-нибудь Таша вырастет. И тогда Мариэль сможет рассказать ей всё без утайки…
…лежать и чувствовать, как из неё с каждым мигом, с каждой каплей крови, с каждым ударом замирающего сердца уходит жизнь…
…и не хватает сил даже на то, чтобы перекинуться…
- Может, всё-таки надо её…
- Нет. Ей не выкарабкаться.
Их трое. Двое брезгливо обтирают «нечестивые» клинки, а третий просто наблюдает. Главный. Не опустился до того, чтобы руки марать. Рубленые черты мертвенно-бледного лица, шрам на щеке – три рваные полоски – и жуткие, немигающие водянистые глаза…
- Мне искренне жаль, что так вышло, Ваше Высочество. Но иного пути не было.
Он смотрит на неё сверху вниз. Её девочка у него на руках – головка безжизненно мотается на тонкой шейке, губа разбита: Лив кинулась на одного из них с кулаками, а тот наотмашь, небрежно ударил её по лицу…
- Идёмте. Здесь нам больше делать нечего.
Она знала, что ничего не сможет сделать. Знала, стоило ему окликнуть её из-за двери. Словно вернулся призрак прошлого, чтобы забрать то единственное, что у неё осталось…
Она не могла любить Лив, но это был её ребёнок. И если кто-то думал, что она позволит отнять у неё дочь – он ошибался.
Только бы Таша не вернулась сейчас, Богиня, только бы… Кроме этого – она ничего не боится.
Ведь она уже умерла.
Почти шестнадцать лет назад…
Таша долго смотрела во впадины мёртвых глаз.
А затем тишину трещиной разбил её тихий смех.
- Да, забавный сон получается…
Она закрыла лицо руками.
«Нужно проснуться, нужно срочно проснуться…»
Оловянный запах никуда не уходил.
«Ну же…
Проснись, пожалуйста…»
Но она здесь, она всё ещё была здесь…
Она отняла ладони от лица. Посмотрела вниз. Протянув руку, закрыла чёрной волчице глаза, опустившись на колени, попыталась приподнять тело.
Тяжёлое…
Глядя прямо перед собой неживым, остекленевшим взглядом, - Таша взяла волчицу за передние лапы и поволокла вперёд.
Могилу копала на заднем дворе, там, где они недавно разрыхляли землю – Лив приспичило вырастить «свой собственный» горох. Тёплый ветер веял липовым мёдом: соцветия только вчера зажглись на деревьях жёлтыми звёздочками.
Таша остановилась, когда куча земли стала выше её роста. Выбралась из ямы. Столкнула тело вниз.
Механическими движениями заводной куклы стала засыпать могилу.
Когда всё было готово, она откинула лопату и отошла чуть поодаль, к яблоням. Сорвала две тонкие веточки, перевязала их травинкой и, вернувшись к могиле, положила на мягкую землю только что сделанный крест.
После она долго стояла, глядя куда-то вперёд – её тоненькая прямая фигурка, казалось, касалась диска поднимавшейся над яблонями луны.
А потом Таша перегнулась пополам, упала на колени, скрючилась на земле и заплакала – до судорожной боли в горле, кусая руки. Без слёз.